Об Олеге Григорьевиче Чухонцеве положено было знать задолго до того, как в свет вышла его запоздало-первая, книжка "Из трех тетрадей", лет 20 пролежавшая в издательстве. Помнить стихи наизусть полагалось всегда, хоть и вторая, и третья книжки тоже запоздали: "Слуховое окно" вышло в 83-м, "Ветром и пеплом" в 89-м. Отзываться принято с подчеркнутым уважением: сборник "Пробегающий пейзаж" (год 97-й) рецензируют в Интернете до сих пор, Пушкин-прйс и Пушкинская премия, Чухонцеву присужденные, были приняты на ура. А мимо поэтической драмы Чухонцева все его критики так и прошли.
Конечно, поэт - не журналист, актуальным ему быть необязательно. И политические обстоятельства окружающей жизни также играют подчиненную роль в его литературной судьбе. Иной раз плохие времена (для общества) оборачиваются хорошим временем (для лирики); энергия скрытого сопротивления облучает читателя, магнетизирует его. Но есть такая трудноуловимая вещь, как ход вещей. Совпасть с атмосферой, царящей в среде образованного сословия, срифмоваться с ней - значит, не просто обрести широкую известность в узких кругах, не просто приучить читателя к пониманию с полуслова, с полувздоха. Главное - получить дополнительный стимул для творчества, ощутить запах попутного ветра. Сейчас бы сказали - драйв.
В 70-е такой стимул у Чухонцева явно имелся. Слова драйв не было, а сам драйв - был. Лирический пафос Чухонцева оказался созвучен духу смутного, ищущего, серьезного до мрачности интеллигентского времени. Когда о политике говорили с иронией, а о мистике и философии - с придыханием. Хотя сам по себе от этого времени поэт дистанцировался не менее последовательно, чем от власти или от литературного бомонда. И предельно критично, трезво, жестко относился к интеллигентскому кругу. Чему литературным памятником стала поэма "Однофамилец", опубликованная лишь во время перестройки.
Была компания пьяна./ И все ж, друг дружку ухайдакав,/ Как чушки, рвали имена:/ Бердяев, Розанов, Булгаков.
Главное, что нервная, напряженная, чуть монотонная чухонцевская стилистика не была противонаправлена господствующему умонастроению, не была враждебна ему. "И дверь впотьмах привычную толкнул...".
А потом... потом вдруг ветер переменил направление. В тот самый момент, когда литературное начальство, Чухонцева не жаловавшее, ушло в никуда. И, казалось бы, пробил час поэта: пиши не хочу, печатайся хоть залейся. Но серьезность, пафосность, страсть перетекли из культурной в социальную сферу. Решались судьбы общества, судьбы страны, обсуждать перемены приходилось почти надрывно - от того, куда склонится чаша социальных весов, напрямую зависело, куда двинется наша общая жизнь. Гуманитарная же сфера, напротив, словно по закону компенсации, добровольно отдала себя на откуп тотальной иронии.
Словечко не звучало в простоте; без смеха и подкавыки казалось невозможно говорить о главном, о душевном - даже Тимура Кибирова тогда такая ситуация напугала до полуистерики (см. его "Социокультурные размышления..." 1990 года). И Чухонцев, иронии как таковой не чуждый, писавший во время оно вполне язывительные стихи ("...и что обидно, дура, а права ведь"), но никогда не отдававший себя во власть тотальной насмешке, вдруг переместился в мощную тень Дмитрия Александровича Пригова. Который распростер над поэтической Россией свои совиные крыла.
И все же Чухонцев не сдался. Он продолжает писать и последовательно запаздывать с публикациями. "О, неужели только сон, / бездвижное поползновенье, / когда от мук освобожден/ иллюзией освобожденья;/ так, выбросив цветок в зенит, / сырую язву угасанья, / агава пышная точит/ смердящее благоуханье". Он ждет своего часа в будущем, а не в прошлом. А пока затворил слух от шума преходящего иронического времени - тем самым преодолев его глухоту. Так минус на минус дает плюс.
Достойная литературная позиция. Снял бы шляпу. Жаль, их сейчас не носят.
